Начало         Ссылки           Гостевая

Блаженные

Я прощался с Россией, прежней. Многое в ней потоптали-разметали, но прежнего еще осталось — в России деревенской.

Уже за станцией — и недалеко от Москвы — я увидал мужиков и баб, совсем-то прежних, тех же лошадок-карликов, в тележках и кузовках, те же деревушки с пятнами новых срубов, укатанные верт­лявые проселки в снятых уже хлебах, возки с сеном, и телят, и горшки, и рухлядь на базаре уездного городка. Даже «милицейский» с замотанными ногами чем-то напоминал былого уездного бутошника, — оборвался да развинтился только. А когда попался мне на проселке торгового вида человек, в клеенчатом картузе и мучнистого вида пиджаке, крепкой посадкой похожий на овсяной куль, довольный и краснорожий, поцикивавший привольно на раскормленного «до масла» вороно­го, я поразился, — до чего же похоже на прежние!..

— Это не Обстарков ли, лавочник? — спросил я везшего меня мужика.

— Самый и есть Обстарков, Василий Алексеич! — радостно сообщил мужик, оглядываясь любовно. — Ото всего ушел, не сгорел. Как уж окорочали, а он — на вон! До времени берегся, а теперь опять четырех лошадей держит, с теми водится... Очень все уважают. За что уважают-то?.. А... духу придает! Как разрешили опять торговать, сразу и выбег. — «Теперь, — говорит, — я их, сукиных сынов, замотаю!» — Прямо веселей глядеть стало. Значит, опять возможность. Ну, и сами друг к дружке потесней стали, а он вроде как верховод. Сына по партии пустил в Москву... — с левольвером ходит! — а он через его товары у них забирает, кирпичный завод зарендовал, коцанерного общества. Чуть рабочие зашумят, он кричит: — «Я сам теперь камунист, сейчас прикрою!» — И молчат. Да что... одна только перетряска вышла. Смирному человеку плохо, а кто повороватей — отрыгаются.

— Значит, хорошего ничего не вышло?

— Кто чего ищет! Может, чего и увидите, хорошего. Да вот... — улыбнулся он и помотал головой, — куда едете-то... пророк там завелся! Самый пророк. Слесаря Колючего помните, в имении за водокачкой смотрел? Перевращение с ним вышло. Самый тот, пьяница. Зимой босиком стал ходить и слова произносит. Какой раньше домокрад был, жадный да завистливый, а теперь к нему сколько народу ходит, — много утешает. Строгие слова знает, очень содействует. Четыре месяца в ихней чеке сидел, убить стращали, а не прекратился. Бабы к нему посещают, чудесов требуют! А то еще есть, совсем святой, Миша Блаженный, генеральский сын! Этого не могут теперь трогать, с полным мандатом ходит, очень себя доказывает. С этим вышло чудо...

…В знакомом имении я нашел большие перемены. Стариков-хозяев выселили во флигелек, и они как-то ухитрялись существовать. Старый педагог и земский деятель стал шить сапоги на мужиков, а барыня, былая социал-демократка, занялась юбками и рубахами…

…Я приехал с приятной вестью, — сказать старикам, что их племянник, которого они считали погибшим, находится в безопасности, и что я скоро его увижу. Старики заплакали тихими, радостными слезами, и я тут понял, какая произошла с ними перемена.

— Слава Богу! — благоговейно сказал педагог и перекрестился... Раньше я никогда не видел, чтобы педагог крестился. Он слыл за «анархиста-индивидуалиста», переписывался с Кропоткиным и славился яростною борьбой с церковными школами, называя их мракобесием и сугубоквасною чушью. Теперь же над его койкой висела даже иконка, в веночке из незабудок, и лампадка.

…— Перемены радикальные, и во всем... — говорил педагог, — но их надо искать, видеть духовным оком! Одни оподлились, зато другие показывают удивительную красоту, душевную. Та «правда» в народе, которую мы искали, которой поклонялись слепо, теперь открылась нам обновленной, просветленной, получила для нас уже иной смысл: не правды равенства в материальном, как предпосылки будущего социального устройства жизни, а Правды, как субстанции Божества... как воплощения Его в нас!..

Я ловил знакомые интонации диалектика, и перерождения, глубины — не чувствовал: старые дрожжи слышались. И странным казалось сочетание темного образа, лампадки и... ровно текучих слов. Вспомнился Степан Трофимыч у мужиков, из «Бесов».

— Искания этой новой Правды усилились! Наш «социал-демократ», которого мы же с женой и создали, — помните, Семен Колючий? — из бунтаря превратился в... пророка! Много, конечно, смешного и дикого, но вы увидите сами, что в нем образовался некий духовный стержень! Наши просветительные книжки он сжег, и теперь сам «стоит на камне»! ... это типичный случай перерождения, увидите!

…Семен Колючий, ярый политик и бунтарь, первый поднявшийся в революцию против просветивших его господ и потребовавший изгнания их во флигель, все еще проживал на водокачке-башне. Я его встретил на берегу нижнего пруда, за карасиной ловлей. Строго, глубокомысленно сидел он над поплавками, как обычно. Высокий, жилистый, в венце из седых кудрей над высоким открытым лбом, он напоминал мыслителя, и только черные руки в ссадинах и замазанная блуза кочегара говорили о его рабочем положении. Бывало, мы о многом с ним толковали, — он был довольно начитан и от природы умен, — и добрые отношения наши сохранились. Мне он очень обрадовался.

— Господи-Вседержитель! — воскликнул он, всплескивая руками, словно благословляя, и восклицание это очень удивило меня. — Живы! Ну вот... вот вам и удочка, отдыхайте. Много воды утекло, и пруды наши утекли, и водокачка самоликвидировалась... а крови пролито еще больше. Прости, Господи! — сказал он с чувством и перекрестился. — Итоги применения теории скудоумных щенков! Отрекся... — просто, искренно сказал он и грустно улыбнулся…

…— Прозрел и восклицаю: — «Господь мой и Бог мой!» — Про нашу Россию в Евангелии писать надо и читать в церкви. Получили крещение огнем и должны взять посох и проповедити всему миру! Аз есмь Лоза Истины! Готовлюсь. Пишу послание ко всем народам!

Я посмотрел на него внимательней.

— Не гордыня это, — сказал он, словно поняв мой взгляд, — и не от потемнения ума. Сказал Господь:

«Шедче научити вси языки»! Умер тлен — ожил Дух. Боролся за прибавочную ценность — отказался от всех тленных ценностей, ибо познал!…

…—  Два года я горел злобой бесовской и выгнал из хором их, своих наставников и просветителей, ибо увидел, что, вопре­ки учению своему, держатся за имение и дрожат. Унижу и обращу во прах! И согнал, став во главе комитета бедноты. И крутом гнал и выжигал плесень, как Савл. И вот — «Савл, по что гониши Меня!..» — И вот, после моей окаянной речи в Лупкове, где имение Пусторослева, старого генерала, толпа, мною наелектризованная... и не толпа, а пятеро последних воров и негодяев, в ту же ночь убили старика-генерала и ограбили последнее. Выволокли на снег из кухоньки, где он проживал, и повели босого, в одной рубашечке, на пруд. И утопили в пролуби. И его младого внука, параличного, четыре года лежавшего без движения, тоже утопили... И донесли мне. И в ту же ночь я напился крепкой вишневой наливкой, которую принесли мне воры, — и что случилось?!. Не помню, как я на заре оказался в «Пусторослеве», у пруда. И видел, как кучер и повар гене­ральский вынимали синего генерала из-подо льда. Я ушел и сел в кухне. И вот — сидит у горящей печки Миша, генералов внук, в тулупе, и улыбается мне, и даже протягивает руку! И тогда я упал без чувств. И когда кучер с поваром привели меня к жизни, я спросил — что случилось? И они сказали: чудо! Утопили генерала и Мишу расслабленного, а он выплыл из пролуби и пришел в кухню, исцелившись! И сказали мне:

«на тебе кровь греха, будь ты проклят и уходи от нас!» И я ушел в смятенье. А через три дня пришел ко мне на водокачку Миша и принес Святое Евангелие и стал читать про чудо в купели Силоамской. И, прочитав, сказал: «отпущаются тебе грехи твои!» С того часу мы с ним неразлучны и проповедуем. И сколь же мне это сладко!..

…Между березками, у пруда, показался тонкий, высокий юноша, весь в белом. Он шел, скрестив на груди руки, смотрел на небо. Когда приблизился, я поразился, до чего прозрачно и светло восковое лицо его, совсем сквозное, словно с картины Нестерова, — до чего далек от земли его устремленный в пространство взгляд. Светлые волосы — бледный лен — вились по его щекам, и был он похож на Ангела, что пишется на иконах «Благовещения». Был он босой, в парусиновых брюках и в белой холстинной рубахе, без пояска.

    — Миша-голубок, иди-ка к нам! — нежно позвал старик.

    Миша приблизился, поклонился застенчиво и сел, вытянув ноги. Тонкие они были, как палочки, и мокрые от росы.

    — Тоже много страдания принял! — восторженно говорил Семен Устиныч, любовно оглядывая Мишу. — Держали в узах и хотели убить, но он и палачей тронул, отвечал из Евангелия. Все Евангелие наизусть знает!

    — Я все четыре года, когда лежал в параличе, читал Евангелие... — застенчиво улыбаясь, сказал Миша тоненьким голоском. — Я упал на охоте с лошади, когда оканчивал кадетский корпус... Господь привел меня в Силоамскую Купель... — продолжал он удивительно просто, по-детски всматриваясь в меня и доверяясь. — В ту ночь, когда пришли убивать нас с дедушкой, до их прихода, я видел Христа, и Христос сказал: «Пойди в Силоамскую Купель — и исцелишься!» И я исцелел. Вот, смотрите,..

    Он вскочил радостно и прошелся по бережку.

    — Он подвиг принял! — крикнул Семен Устиныч. — Скажи, Миша, про подвиг.

    Миша сел и посмотрел на меня детскими ясными глазами.

    — Подвига нет тут, а... я хожу и ничего не имею. У нас все взяли. Когда я исцелел, я понял, что это нужно, чтобы у меня ничего не было. Хожу и читаю Евангелие. У меня даже и Евангелия нет, я наизусть. Приду и стою. Меня зовут: иди, почитай. Я читаю, и мне дают хлебца.

    — Блаженный! — восхищенно крикнул Семен Устиныч, любуясь Мишей. — Воистину, блаженный! Блаженни кроткие сердцем... блаженни, егда поносят вас! А что, поносят тебя, Миша?

    — Нет, — сказал Миша грустно. — Только всего один раз было, в Королеве, когда я пришел на свадьбу. У председателя волостного исполкома сын женился, коммунист. Было в январе, очень мороз. Я шел по деревне...

    — Босой! — восторженно закричал старик, нежно поглаживая мокрые ноги Миши. — А двадцать два градуса мороза было!

    — И мне стало больно пальцы. Бабы звали в избу и давали валенки, но я не мог...

    — Обет даден! — строго сказал Семен Устиныч. — Пока не расточатся врази Его!..

    — Да. Когда Россия станет опять святой и чистой. И вот, мне захотелось войти на свадьбу...

    — Был голос ему! «Войди в Содом, где собрались все нечестивые и гады!»

    — Да, будто голос: «Иди и скажи Святое Слово!» И я вошел. Все были нетрезвые и закричали: «Дурак при­шел!» И стали смеяться.

    — Над блаженным-то! — с укоризной сказал Семен Устиныч, гладя Мишу по голове, любуясь.

    — И вылили мне на голову миску лапши... но не очень горячей...

    — А он..! — закричал, вскакивая, Семен Устиныч, — что же он сделал! Миша, скажи, что ты сделал?!.

    — Я стал читать им: «Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят»...

    — И потом он заплакал! — с рыданьем в голосе вос­кликнул Семен Устиныч, тряся от волнения головой.

    — Да, я заплакал... от жалости к их темноте...

    — И тогда... Что тогда?!.

    — Тогда они затихли. И вот...

    — Чудо! сейчас будет чудо!.. Ну, Миша, ну?..

    — И тут, один из города, матрос Забыкин...

    — Зверь! Убивал, как в воду плевал!..

    — Да он меня тогда, в тюрьме, хотел застрелить, что я был кадетом...

    — Вы слушайте... Ну, ну?..

    — Он был пьяный. Он встал и... вытер мне лицо и голову от лапши чистым полотенцем. И сказал: — «Это так, мы выпимши»...

    — И еще сказал!.. Это важно!..

    — И еще прибавил, тихо: — «Молись за окаянных, если Бога знаешь... А мы забыли!»

    — Мы — забыли!!. А Миша что сказал?!. Что ты ему сказал?..

    — Я сказал: «Он уже с вами, здесь... и Он даже во ад сходил!»

    —  Мудрец блаженный! Ну, и что тут вышло?..

    — И все затихли. И стали меня поить чаем.

    — Но он не пил!!.

    — Я не принимаю чая. Я попросил кипяточку, с солью... — сказал, застенчиво улыбаясь, Миша. — И я...

    — ...пошел от них на мороз, славя Бога!..

    — И радостно было мне видеть их лица добрые...

    — Ах, блаженный! И теперь никто пальцем не смеет тронуть. Ибо дана ему от Забыкина бумага! Покажь бумагу...

    Миша достал пакетик из синей сахарной бумаги и показал листок с заголовком страшного места и печатью. Стояло там:

    «Дано сие удостоверение безопасной личности проходящего странника и блаженного человека Миши без фамилии и звания, что имеет полное право неприкосновенной личности и проход по всему месту и читать правильные слова учения своего Христа после експертизы его в здравом уме и легкой памяти. Подписал — тов. Забыкин».

    — Хожу и проповедую... — сказал Миша.

    — Ходит и проповедует! Скоро тронемся по губернии. Совсюду нас приглашают. А будут посланы муки и гонения, принимаем!

    — Принимаем с радостью, — сказал Миша и под­нялся. — В Чайниково пойду. Бочаров-плотник помирает, звали...

    — Иди, голубок. Знаю его, много навредил. А вот — к разделке. Утешь, утешь.

    Миша простился вежливо, взяв, по привычке «под козырек», к виску, и пошел.

    — Смотрите! — сказал Семен Устиныч, — разве не на верную дорогу вышел? И все любят. И все отдает, что дадут. Господи, научи мя следовать путям Твоим!

    Когда я уезжал из имения, был удивительно лучезарный день, блеск осенний. И в душе у меня был блеск. Провожали старенькие интеллигенты, крестили на дорогу, и это ласкало душу. Но не они трогали меня. Лаской прощанья светило русское солнце, и — не прощалось. И золотившиеся поля ласково говорили — до свиданья…

…Я слез с тарантаса и пошел прямиком, полями, по размахнувшемуся далёко взгорью. По его золотому краю, на высоте, на голубиного цвета небе, белели человеческие фигуры, светились в блеске. Баба ли добирала там, мужик ли копал картошку, — но в каждом сиявшем пятнышке на полях виделся мне подвигающийся куда-то тонкий и светлый Миша.

Апрель, 1926 г. Ланды

Начало           VIDEO           Гостевая